07.12.2013 в 23:49
Пишет The Sannin:Команда The Sannin. Тема 4: PWP
Название: Триединство
Автор: The Sannin
Бета: The Sannin
Размер: 3767 слов
Пейринг: Джирайя/Орочимару/Цунаде
Категория: слэш, гет
Жанр: ПВП
Рейтинг: PG-17
Отказ от прав: все персонажи и мир Наруто принадлежат М. Кишимото.
читать дальшеПервую неделю кажется, что это — соль бытия. Всё ярко, сочно, неповторимо, мимолётно, неистово.
Война.
Здесь самое место отчаянному геройству и лютой трусости, любви и ненависти, ярким до безумия страстям. Всё жаркое и слишком драматичное для сытой повседневной жизни словно тянется сюда, в пекло, где люди рвут друг другу глотки, где техники крошат камень и плоть, где смерть приходит часто и давно стала привычной, досадно-надоедливой соседкой.
Джирайя чувствует презрение к себе, когда понимает, что наслаждается этим сочным круговоротом людской мясорубки. Не жадно, не злорадствуя, а как художник, что смотрит, как смерч срывает с фундамента дом и крошит в своих неосязаемых ветряных жерновах. «В войне есть отталкивающая мрачная красота», — думает он в дни первых сражений.
Удаль покидает воинов. Это происходит не за один день. Мгновенное промедление — всего секунда, но Джирайя видит её. Эту обличительную бесконечную секунду, прежде чем шиноби подчиняются приказу «вперёд».
Они устали от войны. Неистовая кровавая бойня, перетёкшая в стратегическую партизанскую партию, давно утратила буйство и новизну. Спустя четыре месяца Джирайя видит только грязь, кровь и слёзы. Вместо ровного ряда храбрецов, стоящих на передовой, его взгляд тянется туда, вдаль, за волнующееся море людей, где темнеют обозы с продовольствием и походными палатками. Когда-то он не замечал их, а теперь перед битвой со слабым отблеском любопытства думает о том, успели ли привезти рыбу из последнего пройденного города и что новый повар приготовит на ужин. Обещали рыбу, но чёрт его знает. На этой раскалённой сковородке, что когда-то именовалась страной, теперь никто ни в чём не может быть уверен.
Шиноби-союзники смотрят восхищённо. Легендарная троица. Легендарный Джирайя.
Ещё одна пакость войны в том, что он сильнее, чем кто бы то ни было из его противников. Он может раскатывать ряды врагов, не особо напрягаясь, как скалка раскатывает тесто. Без надрыва, даже не прикладывая должных усилий. Но ведь там от его техник гибнут люди. Каждая жизнь — особенная, неповторимая, единственная. А он обрушивает на них дождь из огня и масла, превращая тела в пепел и отправляя души на небеса. Отобрать великий дар жизни ему, Джирайе, ничего не стоит. Ему гадко так убивать.
Щёлкает замок на хлипкой двери ванной, и Джирайя отвлекается от мрачных мыслей.
Цунаде на взводе. Он замечает это по мелочам. То, как агрессивно она хлопнула дверью, как резко, не церемонясь, свалила на пол одежду и доспехи. На ней ночная рубаха неопределённой половой принадлежности, необъятной ширины, но весьма пикантной длины — до середины бедра.
— Свободно, — раздражённо бросает напарница и дёргает покрывало на застеленной широкой кровати. Оно не сразу поддаётся, и Цунаде, чертыхнувшись, тянет и чуть не рвёт несчастную серо-коричневую тряпку. — Зараза!
Джирайя смотрит на Орочимару. Змей, как прозвали его восторженные генины, наблюдает, как их напарница борется с вероломством постельного белья. Они переглядываются на мгновение. Джирайя быстро отворачивается с мерзко-сладостным чувством и снова смотрит в ночь за окном.
Орочимару молча отправляется мыться. Цунаде наконец забирается под одеяло и громко взбивает подушку.
Наступает тишина, нарушаемая только шумом воды из ванной. Город затих ещё давно. После грохота сражения присмиревшие улицы тонут в темноте. Отчего-то нет освещения, фонари, угрюмые и тёмные, едва различимы во мгле улиц. Может, что-то повреждено, а может, сегодня утром того, кто обычно дёргал заветный рычаг, смела одна из их техник.
Джирайя тяжело вздыхает. Квартира, служащая им ночлежкой, наполнена старой скрипучей мебелью и не несёт на себе ни одного отпечатка уюта или чьей-либо частной жизни. Такая же безликая, стандартная халупка, как и сотни других, раскиданных по всему миру. Они могли бы потребовать себе лучшие апартаменты, могли бы прилюдно выпороть мэра, если бы он отказался сдавать город. Могли бы сравнять этот городишко с землёй. Они втроём могли многое, а вот хотели — самую малость. Немного отдохнуть, хоть как-то расслабиться, побыть вдали ото всех. Хоть ненадолго выбросить из головы сражения, техники, смерти.
Цунаде переворачивается на спину, простыни громко шуршат, она зло прихлопывает одеяло и слепо смотрит в потолок. Снова ворочается, пытаясь устроиться на боку и яростно зажмуривая глаза. Джирайя знает, что она не спала две последние ночи. Ему хотелось бы помочь ей, уложить её белокурую, полную тяжёлых мыслей голову себе на грудь и баюкать, шептать на ухо незатейливые нежности.
Он отворачивается, ёрзая на хлипком подоконнике. Орочимару выходит из ванной в прилипшей к влажной коже тёмной водолазке и привычных штанах. С длинных мокрых волос срывается на пол пара капель. Он запускает руку в свою сумку и через мгновенье достает простую тонкую расчёску. Словно она сама впрыгнула к нему в ладонь. Это, кстати, вполне возможно. Орочимару обладает странным талантом — он магнетически притягивает к себе не только вещи, но и — куда чаще — людей.
Орочимару расчёсывает волосы, словно вершит таинство. Медленно, плавно и неторопливо. У Джирайи по коже бегут мурашки от его спокойного, умиротворённого взгляда. Орочимару ничего не говорит, его глаза ничего не выражают, но от томительно-сладких предчувствий Джирайю пробирает дрожь.
Он сползает с подоконника и плетётся в душ, задевая по пути макушкой убогую лампочку. Тени, покачнувшись, неохотно встают на свои места, Джирайя смиряет бешеный стук сердца и заставляет себя захлопнуть дверь ванной.
Стоя под неровными струями чуть тёплой воды, он старается не гадать. Это самая тяжёлая минута. Он отчаянно старается не представлять то, что и так не раз видел. Яростно растерев себя полотенцем, Джирайя, не размениваясь на одёжки, попросту оборачивает влажную махровую ткань вокруг бёдер и толкает дверь.
Ничего не изменилось с той секунды, когда он ушёл. Орочимару водит расчёской по своим волосам, небрежно прислонившись к лакированному столу. Цунаде тяжело дышит на постели, неловко ворочаясь в объятиях простыней.
На миг Джирайя смущается собственной наготы, но потом, нахмурившись, вновь садится на подоконник.
В этот момент Орочимару откладывает расчёску, лёгким движением перехватывает волосы на затылке тонкой резинкой.
Джирайя с тайным трепетом, внимательно наблюдает, как Орочимару грациозно отталкивается от стола бедром и неслышными шагами пересекает маленькую комнату.
Орочимару поднимает одеяло, словно невесомый полог на кровати спящей красавицы — аккуратно и медленно. Одеяло тихо поддаётся его руке, выпуская из объятий Цунаде. Рубаха задралась, и Джирайя ловит безумным жадным взглядом стыдливо сомкнутые бёдра, сочные изгибы ягодиц и изящную тонкость поясницы. Она напряжена как струна, в любую секунду может зажечься чакра в её хрупком с виду кулачке… Но она поворачивает голову и смотрит Орочимару в глаза. Джирайя знает, что, как и сотню раз до этого, его девочка, заворожённая змеиным взглядом, позволит темноволосому напарнику сделать всё, что ему заблагорассудится, с её безвольным, таким слабым сейчас телом. Ему, Джирайе, отведена своя роль, но он никогда не мог вот так подойти и откинуть одеяло. Быть может, не хватало смелости, может, ему нужна была взаимность. Но правда заключалась в том, что когда он пытался присоединиться к их играм, его руки так дрожали, а голова так мутилась, он с такой силой ревновал Цунаде к Орочимару, что не мог это скрыть. Словом, он всё только портил.
Орочимару проводит руками по плечам Цунаде, медленно вдыхает запах её волос.
Джирайя закрывает глаза.
Шорохи и два тяжелеющих дыхания. Одно с чувственными, едва намечающимися стонами, летит от кровати, а второе — его собственное.
— Поднимись, — отстранённо и оттого волнующе-властно шепчет Орочимару. Джирайя против воли открывает глаза.
Смотреть на это невыносимо. Не смотреть — невозможно.
Под желтоватым электрическим светом Орочимару ставит заворожённую, невыразимо беззащитную в этот момент Цунаде на колени, усаживает её на пятки, а сам садится сзади. Отодвигает с плеча рассыпавшиеся золотистые локоны. Целует рассеянно, будто думает совсем о другом.
Это безразличие будит в Джирайе особую самоуничижительную ревность. С ним Цунаде никогда не спала. Вернее, с ним одним. Спала ли в его отсутствие с Орочимару? Скорее всего, нет, но не потому, что не захотела.
Глядя, как методично и вдумчиво Орочимару покрывает поцелуями её шею от уха до плеча, выскользнувшего из ворота рубашки, Джирайя в который раз поражается его спокойствию.
Цунаде закрывает глаза, сладко вздыхает, отдаваясь медленным ласкам. Когда она запрокидывает голову, позволяя бледным пальцам Орочимару утонуть в её волосах, безмолвный наблюдатель Джирайя ломается. Ладони покрываются потом, всё тело дрожит, он делает один неуверенный шаг в их сторону и тут же, словно на острый шип, наталкивается на взгляд Орочимару.
Взгляд жёлтых зрачков в мрачной дымке фиолетового приковывает и парализует, Джирайя неохотно, с болезненной дрожью нетерпения снова садится на подоконник.
Из раскрытого окна тянет ночной прохладой, возбуждение — слишком сильное, слишком болезненное — шальными разрядами жалит тело. Он едва сдерживает стон, когда Орочимару мягко тянет вверх рубашку Цунаде. Белая ткань легко освобождает её тело, он небрежно кидает рубашку куда-то прочь и снова целует тонкие плечи, скользит бледными руками по бархатистой коже, невесомо прокатывается пальцами по бёдрам, бокам, животу.
Цунаде, забывшись, льнёт к любовнику спиной, с её губ срывается первый жалобно-нетерпеливый стон. Нежная кожа трётся о жёсткую ткань привычных ко всему штанов. Джирайя сходит с ума.
Орочимару никогда не спешит, но сегодня он особенно, почти садистки нетороплив. Проходит, кажется, вечность невесомых, почти братских касаний, тяжёлого дыхания Джирайи, жалобных тихих стонов Цунаде, прежде чем ловкие пальцы находят её розовые соски.
— О да, пожалуйста, — шепчет Цунаде, не открывая глаз, чувственно и безошибочно покачивая ягодицами вдоль скрытого под одеждой члена Орочимару. От этих движений, намекающих, дразнящих, уже совершенно лишённых стыда, Джирайя закусывает губу. Орочимару — колдун, укротитель, заклинатель. Она всегда позволяет ему всё, чего бы он ни захотел. Он кусает её, целует, трогает, мнёт, лижет, перекатывает и раскладывает, как куклу. А она стонет, стонет, стонет так, что у Джирайи подкашиваются колени, дрожат руки и кружится голова. Цунаде, несдержанная во всём, остаётся такой и в постели. Её стоны — целая симфония, которую Джирайя вынужденно собирает и каталогизирует в голове. Она часто стонет, потому что губы её всегда свободны. Орочимару никогда не целует её в губы и не требует ответных ласк.
Голая Цунаде словно светится, приковывает взгляд. Джирайя знает, что выглядит нищим, заглядывающим в ярко освещённые окна богатого дома, но ничего не может с собой поделать. Он смотрит на неё, на гладкую кожу бёдер, на мягкий, самую толику выпуклый живот, на высокую пышную грудь, что ласкают холёные тонкие руки Орочимару. Как дышит Цунаде, как неловко закидывает назад руку, чтобы коснуться любовника, как раскрываются её влажные губы, чтобы произнести трепетное, удивлённое: «Ох!..»
Мука. Мечта.
Орочимару уверенным движением укладывает Цунаде на спину, когда она начинает слишком активно извиваться в его руках. Её ноги согнуты в коленях, бёдра разведены, и Джирайя видит её всю. Розовую, алую, возбуждённую. Он легонько бьётся затылком об раму окна, чтобы не потерять голову. Чтобы не кинуться к этой скрипучей постели, не оттолкнуть Орочимару, не испортить всё.
Цунаде сладко выгибается, на мгновение оставленная без ласки. Тело — такое родное, такое желанное — молит о продолжении. Джирайя упирается взглядом в пол. Почему, почему он смотрит? Почему не уйдёт, оглушительно хлопнув дверью? Почему не выкинет Орочимару из окна и не заставит её, заставит, чёрт побери, любить себя! Ревность гложет, выедая в груди чёрную пустоту. Джирайя яростно смотрит на Орочимару. И чувство уходит. Орочимару ему не соперник. Не тот, кто украл у него женщину, не тот, кому она отдала своё сердце и тело. Он просто часть их триединого мира, не больше и не меньше.
Орочимару сидит, задумчиво и невесомо обводя изгибы тела Цунаде пальцами. Она со стоном прижимает его руку сильнее. Ей уже мало этой изысканной холодной нежности, этих изматывающих чувственных прикосновений, которым Орочимару отдает предпочтение. Он послушно пододвигается ближе и склоняется над ней, опираясь на руки.
Кончик тёмных, непривычно собранных в хвост волос соскальзывает с плеча и падает Цунаде на грудь. Орочимару ласкает её соски языком. Цунаде, забывшись, хватает его голову, прижимает было к себе, но Орочимару решительно отстраняет её руки. Цунаде послушно, почти виновато вытягивает руки за голову и сжимает пальцами уголки подушки.
Орочимару не любит, когда его касаются. Джирайя смотрит на него и в который раз не может найти ответ на эту загадку.
Орочимару не теряет голову, не сходит с ума, он, кажется, даже не возбуждается толком от того, что проделывает с Цунаде. Он ласкает её так, что она забывает своё имя и умоляет о простом постыдном соитии. А он…
Только про себя и только в те моменты, когда ревность заставляет совсем потерять голову, Джирайя позволяет себе ехидно величать его «импотент». Орочимару занимается сексом с Цунаде с той же страстью, с какой художник ласкает каменную статую, чтобы проверить, не осталось ли где шероховатостей. Порой Джирайе кажется, что всё, что он делает, все те чувственные колдовские ласки, которые никогда бы не пришли в голову ему самому, Орочимару дарит, только чтобы насладиться видом Цунаде в этот момент. Ему нравится Цунаде, Джирайя доподлинно это знает. Её красота, её тело. Ему нравится любоваться ею, доводить её до исступления, иногда нежно, иногда жёстко, проделывать с ней новые и новые безумные опыты, исследовать её реакции и удивляться открытиям. Это то, что любит Орочимару. А Джирайя же попросту любит Цунаде и хочет Цунаде. Его фантазии не хватает ни на что, его ласки торопливы и неловки, он не в силах контролировать себя с ней. Она слишком желанна, слишком дорога, слишком любима, чтобы он мог вдумчиво и сдержанно разложить её, как тех, в сущности, немногочисленных девиц в его жизни.
Поэтому он молча смотрит. Смотрит, как, наигравшись с грудью, Орочимару спускается ниже, как властно придерживает дёрнувшиеся навстречу его губам бёдра.
Что он проделывает, Джирайя не видит, но стоны, что рвутся изо рта Цунаде, взвинчивают его нетерпение до небес. Он скользит рукой под полотенце и дарит себе несколько коротких, мучительных ласк. Когда же это кончится?..
Орочимару нетороплив сегодня. Выматывающе нетороплив. Жестоко нетороплив, понимает Джирайя, когда Цунаде дышит коротко-коротко, выгибается, напряжённо поджимает пальцы, и дрожь проходит по её ногам.
Она вот-вот кончит, и тогда… Если она кончит, то он, Джирайя, будет вынужден ждать ещё как минимум полчаса. Это невыносимо, он не выдержит, не сможет!
— Не надо… — чуть слышно, на грани ультразвука просит он, презирая себя. Орочимару на секунду отрывается от Цунаде, всего на секунду, чтобы дать понять, что услышал его. Он не приникает обратно, отстраняется и заменяет язык пальцами. Чуть отодвинувшись — ровно настолько, чтобы Джирайя видел, как они скрываются в теле Цунаде, — он начинает дразнить её.
Джирайя тонет в желании, его глаза затягивает тёмная муть. Он замечает, что Орочимару смотрит на него. Это само по себе странно, в такой момент — и глядеть на то, как он, Джирайя, пыхтит от нетерпения, скрестив дрожащие руки на груди. Но Орочимару и смотрит странно. Из его глаз в кои-то веки ушла непроницаемая зеркальность, они кажутся темнее, живее. Он смотрит, его пальцы двигаются, Цунаде мучительно выгибается.
Джирайя не успевает понять, что случилось, Орочимару вдруг резко вскакивает с постели. В его движениях нет больше грации, они резкие, почти отчаянные. Джирайя, заторможенный от возбуждения, смотрит, как Орочимару подходит к нему, нахмурив тонкие брови.
Бледная ладонь касается груди, скользит ниже, заставляя расцепить руки. Орочимару смотрит вниз, и Джирайя не видит выражение его глаз, но слышит, как тот дышит, коротко и часто, словно в кои-то веки и он возбудился.
Орочимару уверенно снимает с него полотенце. Джирайя через его плечо смотрит на оставленную на постели Цунаде. Она, повернув голову, кусает край подушки. Его девочка мучается, и всё, чего хочет Джирайя, — это пойти скорее к ней и успокоить её, дать ей всё, что может.
Он пытается сделать шаг, но Орочимару не пускает. Джирайя, не понимая, пытается отпихнуть его к чертям и вдруг замирает. Орочимару смотрит так… так похоже на него самого. Вернее, Джирайя думает, что он выглядит примерно так же, когда смотрит на них с Цунаде, но… Он не понимает этого взгляда. Потому что он возбуждён до предела, потому что не в силах что-то там соображать, когда Цунаде постанывает от нетерпения. Орочимару криво усмехается, словно может читать его мысли. Его рука резко ложится Джирайе на затылок.
Джирайя отвечает на поцелуй автоматически. Не может не ответить, когда возбуждение так сильно. Он властно проталкивает язык в рот Орочимару, когда тот чуть теряет первый запал. Они целуются, кажется, всего мгновение. Орочимару первым разрывает поцелуй, нежно прижимается щекой к щеке.
— Глупый Джирайя, — шепчет он ему, полубезумному от страсти.
— Джирайя, — жалобно шепчет Цунаде. — Ну где ты там?..
Джирайя отодвигает с дороги Орочимару. Небрежно, как ветку, что лезет в глаза, и сильно, как гору, что встала на пути. Он идёт к ней. Кровать приветствует его скрипом, простыни нагрелись от жара истомившегося тела. Он не решается поцеловать или приласкать, да и Цунаде уже доведена до такого состояния, что может только болезненно дрожать.
— Сейчас, сейчас, — бормочет он, ничего не соображая, подхватывает её ноги и, не удержавшись, наклоняется и целует горячую коленку.
Она не стонет, когда он входит. Закатывает глаза, приоткрывает губы, но молчит, лишь дышит — сбито, коротко, жарко. Жарко снаружи, жарко внутри. Жарко в груди, когда он смотрит сверху на раскрасневшуюся взмокшую Цунаде, жадно встречающую каждый толчок.
Джирайе мало того, что она обнимает его ногами, он хочет Цунаде ближе. Подтягивает к себе, усаживая на колени, прижимает крепко. Так не слишком удобно трахаться, зато так близко всё её тело, каждый сантиметр, каждый уголок, так близко хрупкая шея, которую можно поцеловать. Близко ягодицы, которые можно собственнически сжать до недовольного стона.
Цунаде чуть надавливает на его плечо и отстраняется, разрывая тёплый кокон объятий. Она становится на колени, а руками берётся за изножье кровати, чувственно прогибаясь в спине.
Джирайя знает — это конец. Цунаде почти на грани, она никогда не кончает лицом к нему, всегда встаёт в эту чёртову собачью позу, прячет себя, утыкается лицом в простыни. Он гладит её спину, ровную стрелку позвоночника, округлые горячие ягодицы. Она наконец стонет. С ним, от него, для него. Он задаёт ритм, жестокий и быстрый от невысказанной обиды. Агрессивно толкает бёдра, чувствуя, как всё тело напрягается струной.
Джирайя на мгновение отрывает взгляд от Цунаде и видит Орочимару. Тот сидит на подоконнике, на его месте. И смотрит, скрестив руки на груди. Глаза тёмные до черноты, дыхание жаркое, на бледных щеках что-то отдалённо напоминающее румянец. Он смотрит на то, как резкими толчками соединяются и расходятся их с Цунаде тела, и в глазах что-то такое, смутно знакомое и совершенно неопределимое.
Джирайя чувствует, что Цунаде ещё не насытилась, а его самого уже неудержимо скручивает. Он моргает, пытаясь отвлечься, сосредоточиться на Орочимару, чтобы не кончить слишком рано.
Орочимару глядит на него. Секунда, другая. Джирайя стонет, не прекращая толчки, закрывает на миг глаза от невозможной истомы. А когда открывает, Орочимару рядом с ним. От неожиданности Джирайю чуть отпускает. Под смутное глухое ворчание Цунаде он меняет темп на чуть более медленный.
Орочимару целует его во влажное от пота плечо. Не задумчиво и отстранённо, а так, словно приникает к источнику после перехода пустыни. Он прижимается к нему на миг, и сквозь одежду Джирайя чувствует вполне определённую, беззастенчивую эрекцию. Он не удивляется и не думает об этом. Потому что Цунаде приподнимается и всхлипом просит его о большем, и Джирайя тут же переключается на неё. Он снова набирает темп, забывая обо всём на свете, снова жадными руками ворует мимолетные ласки. Вскоре она кончает. Джирайя чувствует эту сладкую дрожь завершения, чувствует, как она разом обмякает в его руках, становится податливой и безразличной. Он с болезненной гримасой вынимает налитой член и касается его непослушной рукой.
Цунаде мягко стекает на простыни, пытаясь выровнять дыхание, а Джирайя глядит на неё и быстро дрочит, изнывая от прохлады воздуха на контрасте с её телом.
— Цунаде, — шепчет он, переворачивая её на спину.
Она с неохотцей, лениво раздвигает ноги. Она всё ещё горячая, хоть уже и расслабленно-томная, остывающая. Но ему довольно и этого. Последних, особенно ярких вспышек страсти и сестринской нежности, с которой она прижимает его голову к груди, когда он затихает.
Эти минуты, когда он, ослеплённый и вымотанный, лежит у неё на груди, а она, такая же уставшая, перебирает его волосы, даже не открывая глаз, особенно ценны для Джирайи.
Но всё заканчивается одинаково. Цунаде высвобождается и всем видом даёт понять, что рандеву окончено, он, презрительно игнорируя душ, топает в другую комнату, где стоят ещё две постели.
Но сегодня Орочимару не встречает его как обычно, уже отвернувшись к стенке и закутавшись в одеяло. Он стоит с обнажённым мускулистым торсом, с распущенными тёмными волосами.
Джирайя, глянув на него, неловко осознает свою наготу. Прикрываться как-то глупо, он не совершает ни одного изобличающего его смущение движения, но Орочимару, как всегда, читает его мысли и с гадкой усмешкой проходится взглядом по всему телу. Однако через секунду усмешка тает, бледная грудь с ровными мускулами подёргивается от дыхания.
— Теперь ты знаешь, — говорит Орочимару негромко и без привычной насмешки. Джирайя, остывший от дурмана возбуждения, кивает и смотрит на напарника. Длинные волосы кажутся шёлковыми, скулы на лице в темноте расчерчены особенно ярко. Тело поджарое, стройное, с чёрными росчерками татуировок на плечах, с крохотной дорожкой волосков, уходящей за пояс брюк. Жёсткое, прямое, сильное. Мужское.
— Извини, — пожимает плечами Джирайя. — На мужиков у меня не стоит.
— Да? Ну тогда, может, просто отсосёшь мне? — ни на секунду не замявшись, выдает Орочимару. Джирайя, остолбенев, не находит слов. Лицо Орочимару в темноте меняется. Жгут жёлтым глаза, хмурятся брови. — Ладно. Забудь. Спокойной ночи.
Отвернувшись, он быстро дёргает пряжку ремня. Джирайя и сам не понимает, почему, но шагает к нему и обнимает за пояс. Орочимару замирает. Джирайя чувствует, как он вибрирует от бешенства и невыплеснутого возбуждения.
Джирайя задумчиво, не вполне уверенный, что это хорошая затея, расстёгивает одной рукой ширинку на брюках Орочимару. А тот вдруг так сладко вздыхает, что Джирайя сам не понимает, как не замечал этого так долго. Орочимару откидывает голову назад и утыкается носом в шею, от чего Джирайя сладко подрагивает. Цунаде никогда… никогда…
Член на ощупь как бархатный, горячий и твёрдый. И ласкать его так привычно, словно подрачивать самому себе. Только Орочимару, прильнувший к плечу, соблазнительно дышит в шею, а ноги у него подкашиваются, так что то и дело приходится поддерживать, чтоб не рухнул. Кончая, Орочимару прикусывает его шею, да так, что Джирайя отчётливо морщится от боли. Орочимару едва стоит на ногах, но подтолкнуть его к постели Джирайя не решается, это слишком похоже на простой тычок в спину.
Наконец Орочимару сам отлепляется от него, выпутывается из сползших на щиколотки брюк.
Джирайя, брезгливо морщась, разыскивает что-то похожее на тряпку и стирает сперму с пальцев.
— Сойдёт? — бурчит он в темноту. Кровать Орочимару прогибается под его весом, он кутается в одеяло, сытый и расслабленный.
— На первый раз — да, — мурлычет Орочимару, а Джирайя усмехается в темноте.
Но в эту ночь, в первый раз после всех игр, он спокойно и быстро засыпает, не мучаясь ни недосказанностью, ни мыслями.
Сборы с утра чёткие и быстрые. Пришёл приказ об их переброске в другую точку. Цунаде привычно громко командует, Орочимару лениво-презрительно оглядывает рядовых шиноби, а Джирайя улыбается проходящим мимо хорошеньким девушкам-ниндзя. Рутина войны затягивает, как водоворот, быстро и неумолимо. Они сражаются вместе, едят вместе недоваренный рис на походной кухне, обсуждают прошедшие сражения и вспоминают погибших приятелей. Это беспрерывная череда дней, без страха и сомнений, с чёткой целью и верой в свои силы. Иногда Цунаде слишком засиживается за картами с джонинами из штаба, занимает у Орочимару деньги и никогда не возвращает. Джирайя порой бесится от глупых бюрократических проволочек, от вечного совещательства командования через ненадёжную систему связи с Четвёртым Хокаге. Иногда разбивает сердце какой-нибудь наивной девчонке и не чувствует за собой вины. Орочимару большей частью скучает и ко всему безразличен. Но иногда Джирайя находит его на отдалённом краю лагеря, наблюдающим за молодыми шиноби, что разминаются перед боем или тренируются в период затишья. Что он там высматривает в этих недомерках, Джирайя не понимает, да и некогда задумываться об этом. В любую секунду их подстерегает опасность или свалившийся с неба приказ. Любая секунда — это благодать затишья или пьяная ярость боя.
— Как думаешь, что будет с нами после войны? — спрашивает его однажды вечером захмелевшая от самопальной водки Цунаде. Костёр разбрасывает по ночному лесу причудливые тени.
— Ничего, — пожимает плечами Джирайя. Орочимару, скучая, смотрит в сторону. — Мы просто вернёмся домой.
баннер
код
URL записиНазвание: Триединство
Автор: The Sannin
Бета: The Sannin
Размер: 3767 слов
Пейринг: Джирайя/Орочимару/Цунаде
Категория: слэш, гет
Жанр: ПВП
Рейтинг: PG-17
Отказ от прав: все персонажи и мир Наруто принадлежат М. Кишимото.
читать дальшеПервую неделю кажется, что это — соль бытия. Всё ярко, сочно, неповторимо, мимолётно, неистово.
Война.
Здесь самое место отчаянному геройству и лютой трусости, любви и ненависти, ярким до безумия страстям. Всё жаркое и слишком драматичное для сытой повседневной жизни словно тянется сюда, в пекло, где люди рвут друг другу глотки, где техники крошат камень и плоть, где смерть приходит часто и давно стала привычной, досадно-надоедливой соседкой.
Джирайя чувствует презрение к себе, когда понимает, что наслаждается этим сочным круговоротом людской мясорубки. Не жадно, не злорадствуя, а как художник, что смотрит, как смерч срывает с фундамента дом и крошит в своих неосязаемых ветряных жерновах. «В войне есть отталкивающая мрачная красота», — думает он в дни первых сражений.
Удаль покидает воинов. Это происходит не за один день. Мгновенное промедление — всего секунда, но Джирайя видит её. Эту обличительную бесконечную секунду, прежде чем шиноби подчиняются приказу «вперёд».
Они устали от войны. Неистовая кровавая бойня, перетёкшая в стратегическую партизанскую партию, давно утратила буйство и новизну. Спустя четыре месяца Джирайя видит только грязь, кровь и слёзы. Вместо ровного ряда храбрецов, стоящих на передовой, его взгляд тянется туда, вдаль, за волнующееся море людей, где темнеют обозы с продовольствием и походными палатками. Когда-то он не замечал их, а теперь перед битвой со слабым отблеском любопытства думает о том, успели ли привезти рыбу из последнего пройденного города и что новый повар приготовит на ужин. Обещали рыбу, но чёрт его знает. На этой раскалённой сковородке, что когда-то именовалась страной, теперь никто ни в чём не может быть уверен.
Шиноби-союзники смотрят восхищённо. Легендарная троица. Легендарный Джирайя.
Ещё одна пакость войны в том, что он сильнее, чем кто бы то ни было из его противников. Он может раскатывать ряды врагов, не особо напрягаясь, как скалка раскатывает тесто. Без надрыва, даже не прикладывая должных усилий. Но ведь там от его техник гибнут люди. Каждая жизнь — особенная, неповторимая, единственная. А он обрушивает на них дождь из огня и масла, превращая тела в пепел и отправляя души на небеса. Отобрать великий дар жизни ему, Джирайе, ничего не стоит. Ему гадко так убивать.
Щёлкает замок на хлипкой двери ванной, и Джирайя отвлекается от мрачных мыслей.
Цунаде на взводе. Он замечает это по мелочам. То, как агрессивно она хлопнула дверью, как резко, не церемонясь, свалила на пол одежду и доспехи. На ней ночная рубаха неопределённой половой принадлежности, необъятной ширины, но весьма пикантной длины — до середины бедра.
— Свободно, — раздражённо бросает напарница и дёргает покрывало на застеленной широкой кровати. Оно не сразу поддаётся, и Цунаде, чертыхнувшись, тянет и чуть не рвёт несчастную серо-коричневую тряпку. — Зараза!
Джирайя смотрит на Орочимару. Змей, как прозвали его восторженные генины, наблюдает, как их напарница борется с вероломством постельного белья. Они переглядываются на мгновение. Джирайя быстро отворачивается с мерзко-сладостным чувством и снова смотрит в ночь за окном.
Орочимару молча отправляется мыться. Цунаде наконец забирается под одеяло и громко взбивает подушку.
Наступает тишина, нарушаемая только шумом воды из ванной. Город затих ещё давно. После грохота сражения присмиревшие улицы тонут в темноте. Отчего-то нет освещения, фонари, угрюмые и тёмные, едва различимы во мгле улиц. Может, что-то повреждено, а может, сегодня утром того, кто обычно дёргал заветный рычаг, смела одна из их техник.
Джирайя тяжело вздыхает. Квартира, служащая им ночлежкой, наполнена старой скрипучей мебелью и не несёт на себе ни одного отпечатка уюта или чьей-либо частной жизни. Такая же безликая, стандартная халупка, как и сотни других, раскиданных по всему миру. Они могли бы потребовать себе лучшие апартаменты, могли бы прилюдно выпороть мэра, если бы он отказался сдавать город. Могли бы сравнять этот городишко с землёй. Они втроём могли многое, а вот хотели — самую малость. Немного отдохнуть, хоть как-то расслабиться, побыть вдали ото всех. Хоть ненадолго выбросить из головы сражения, техники, смерти.
Цунаде переворачивается на спину, простыни громко шуршат, она зло прихлопывает одеяло и слепо смотрит в потолок. Снова ворочается, пытаясь устроиться на боку и яростно зажмуривая глаза. Джирайя знает, что она не спала две последние ночи. Ему хотелось бы помочь ей, уложить её белокурую, полную тяжёлых мыслей голову себе на грудь и баюкать, шептать на ухо незатейливые нежности.
Он отворачивается, ёрзая на хлипком подоконнике. Орочимару выходит из ванной в прилипшей к влажной коже тёмной водолазке и привычных штанах. С длинных мокрых волос срывается на пол пара капель. Он запускает руку в свою сумку и через мгновенье достает простую тонкую расчёску. Словно она сама впрыгнула к нему в ладонь. Это, кстати, вполне возможно. Орочимару обладает странным талантом — он магнетически притягивает к себе не только вещи, но и — куда чаще — людей.
Орочимару расчёсывает волосы, словно вершит таинство. Медленно, плавно и неторопливо. У Джирайи по коже бегут мурашки от его спокойного, умиротворённого взгляда. Орочимару ничего не говорит, его глаза ничего не выражают, но от томительно-сладких предчувствий Джирайю пробирает дрожь.
Он сползает с подоконника и плетётся в душ, задевая по пути макушкой убогую лампочку. Тени, покачнувшись, неохотно встают на свои места, Джирайя смиряет бешеный стук сердца и заставляет себя захлопнуть дверь ванной.
Стоя под неровными струями чуть тёплой воды, он старается не гадать. Это самая тяжёлая минута. Он отчаянно старается не представлять то, что и так не раз видел. Яростно растерев себя полотенцем, Джирайя, не размениваясь на одёжки, попросту оборачивает влажную махровую ткань вокруг бёдер и толкает дверь.
Ничего не изменилось с той секунды, когда он ушёл. Орочимару водит расчёской по своим волосам, небрежно прислонившись к лакированному столу. Цунаде тяжело дышит на постели, неловко ворочаясь в объятиях простыней.
На миг Джирайя смущается собственной наготы, но потом, нахмурившись, вновь садится на подоконник.
В этот момент Орочимару откладывает расчёску, лёгким движением перехватывает волосы на затылке тонкой резинкой.
Джирайя с тайным трепетом, внимательно наблюдает, как Орочимару грациозно отталкивается от стола бедром и неслышными шагами пересекает маленькую комнату.
Орочимару поднимает одеяло, словно невесомый полог на кровати спящей красавицы — аккуратно и медленно. Одеяло тихо поддаётся его руке, выпуская из объятий Цунаде. Рубаха задралась, и Джирайя ловит безумным жадным взглядом стыдливо сомкнутые бёдра, сочные изгибы ягодиц и изящную тонкость поясницы. Она напряжена как струна, в любую секунду может зажечься чакра в её хрупком с виду кулачке… Но она поворачивает голову и смотрит Орочимару в глаза. Джирайя знает, что, как и сотню раз до этого, его девочка, заворожённая змеиным взглядом, позволит темноволосому напарнику сделать всё, что ему заблагорассудится, с её безвольным, таким слабым сейчас телом. Ему, Джирайе, отведена своя роль, но он никогда не мог вот так подойти и откинуть одеяло. Быть может, не хватало смелости, может, ему нужна была взаимность. Но правда заключалась в том, что когда он пытался присоединиться к их играм, его руки так дрожали, а голова так мутилась, он с такой силой ревновал Цунаде к Орочимару, что не мог это скрыть. Словом, он всё только портил.
Орочимару проводит руками по плечам Цунаде, медленно вдыхает запах её волос.
Джирайя закрывает глаза.
Шорохи и два тяжелеющих дыхания. Одно с чувственными, едва намечающимися стонами, летит от кровати, а второе — его собственное.
— Поднимись, — отстранённо и оттого волнующе-властно шепчет Орочимару. Джирайя против воли открывает глаза.
Смотреть на это невыносимо. Не смотреть — невозможно.
Под желтоватым электрическим светом Орочимару ставит заворожённую, невыразимо беззащитную в этот момент Цунаде на колени, усаживает её на пятки, а сам садится сзади. Отодвигает с плеча рассыпавшиеся золотистые локоны. Целует рассеянно, будто думает совсем о другом.
Это безразличие будит в Джирайе особую самоуничижительную ревность. С ним Цунаде никогда не спала. Вернее, с ним одним. Спала ли в его отсутствие с Орочимару? Скорее всего, нет, но не потому, что не захотела.
Глядя, как методично и вдумчиво Орочимару покрывает поцелуями её шею от уха до плеча, выскользнувшего из ворота рубашки, Джирайя в который раз поражается его спокойствию.
Цунаде закрывает глаза, сладко вздыхает, отдаваясь медленным ласкам. Когда она запрокидывает голову, позволяя бледным пальцам Орочимару утонуть в её волосах, безмолвный наблюдатель Джирайя ломается. Ладони покрываются потом, всё тело дрожит, он делает один неуверенный шаг в их сторону и тут же, словно на острый шип, наталкивается на взгляд Орочимару.
Взгляд жёлтых зрачков в мрачной дымке фиолетового приковывает и парализует, Джирайя неохотно, с болезненной дрожью нетерпения снова садится на подоконник.
Из раскрытого окна тянет ночной прохладой, возбуждение — слишком сильное, слишком болезненное — шальными разрядами жалит тело. Он едва сдерживает стон, когда Орочимару мягко тянет вверх рубашку Цунаде. Белая ткань легко освобождает её тело, он небрежно кидает рубашку куда-то прочь и снова целует тонкие плечи, скользит бледными руками по бархатистой коже, невесомо прокатывается пальцами по бёдрам, бокам, животу.
Цунаде, забывшись, льнёт к любовнику спиной, с её губ срывается первый жалобно-нетерпеливый стон. Нежная кожа трётся о жёсткую ткань привычных ко всему штанов. Джирайя сходит с ума.
Орочимару никогда не спешит, но сегодня он особенно, почти садистки нетороплив. Проходит, кажется, вечность невесомых, почти братских касаний, тяжёлого дыхания Джирайи, жалобных тихих стонов Цунаде, прежде чем ловкие пальцы находят её розовые соски.
— О да, пожалуйста, — шепчет Цунаде, не открывая глаз, чувственно и безошибочно покачивая ягодицами вдоль скрытого под одеждой члена Орочимару. От этих движений, намекающих, дразнящих, уже совершенно лишённых стыда, Джирайя закусывает губу. Орочимару — колдун, укротитель, заклинатель. Она всегда позволяет ему всё, чего бы он ни захотел. Он кусает её, целует, трогает, мнёт, лижет, перекатывает и раскладывает, как куклу. А она стонет, стонет, стонет так, что у Джирайи подкашиваются колени, дрожат руки и кружится голова. Цунаде, несдержанная во всём, остаётся такой и в постели. Её стоны — целая симфония, которую Джирайя вынужденно собирает и каталогизирует в голове. Она часто стонет, потому что губы её всегда свободны. Орочимару никогда не целует её в губы и не требует ответных ласк.
Голая Цунаде словно светится, приковывает взгляд. Джирайя знает, что выглядит нищим, заглядывающим в ярко освещённые окна богатого дома, но ничего не может с собой поделать. Он смотрит на неё, на гладкую кожу бёдер, на мягкий, самую толику выпуклый живот, на высокую пышную грудь, что ласкают холёные тонкие руки Орочимару. Как дышит Цунаде, как неловко закидывает назад руку, чтобы коснуться любовника, как раскрываются её влажные губы, чтобы произнести трепетное, удивлённое: «Ох!..»
Мука. Мечта.
Орочимару уверенным движением укладывает Цунаде на спину, когда она начинает слишком активно извиваться в его руках. Её ноги согнуты в коленях, бёдра разведены, и Джирайя видит её всю. Розовую, алую, возбуждённую. Он легонько бьётся затылком об раму окна, чтобы не потерять голову. Чтобы не кинуться к этой скрипучей постели, не оттолкнуть Орочимару, не испортить всё.
Цунаде сладко выгибается, на мгновение оставленная без ласки. Тело — такое родное, такое желанное — молит о продолжении. Джирайя упирается взглядом в пол. Почему, почему он смотрит? Почему не уйдёт, оглушительно хлопнув дверью? Почему не выкинет Орочимару из окна и не заставит её, заставит, чёрт побери, любить себя! Ревность гложет, выедая в груди чёрную пустоту. Джирайя яростно смотрит на Орочимару. И чувство уходит. Орочимару ему не соперник. Не тот, кто украл у него женщину, не тот, кому она отдала своё сердце и тело. Он просто часть их триединого мира, не больше и не меньше.
Орочимару сидит, задумчиво и невесомо обводя изгибы тела Цунаде пальцами. Она со стоном прижимает его руку сильнее. Ей уже мало этой изысканной холодной нежности, этих изматывающих чувственных прикосновений, которым Орочимару отдает предпочтение. Он послушно пододвигается ближе и склоняется над ней, опираясь на руки.
Кончик тёмных, непривычно собранных в хвост волос соскальзывает с плеча и падает Цунаде на грудь. Орочимару ласкает её соски языком. Цунаде, забывшись, хватает его голову, прижимает было к себе, но Орочимару решительно отстраняет её руки. Цунаде послушно, почти виновато вытягивает руки за голову и сжимает пальцами уголки подушки.
Орочимару не любит, когда его касаются. Джирайя смотрит на него и в который раз не может найти ответ на эту загадку.
Орочимару не теряет голову, не сходит с ума, он, кажется, даже не возбуждается толком от того, что проделывает с Цунаде. Он ласкает её так, что она забывает своё имя и умоляет о простом постыдном соитии. А он…
Только про себя и только в те моменты, когда ревность заставляет совсем потерять голову, Джирайя позволяет себе ехидно величать его «импотент». Орочимару занимается сексом с Цунаде с той же страстью, с какой художник ласкает каменную статую, чтобы проверить, не осталось ли где шероховатостей. Порой Джирайе кажется, что всё, что он делает, все те чувственные колдовские ласки, которые никогда бы не пришли в голову ему самому, Орочимару дарит, только чтобы насладиться видом Цунаде в этот момент. Ему нравится Цунаде, Джирайя доподлинно это знает. Её красота, её тело. Ему нравится любоваться ею, доводить её до исступления, иногда нежно, иногда жёстко, проделывать с ней новые и новые безумные опыты, исследовать её реакции и удивляться открытиям. Это то, что любит Орочимару. А Джирайя же попросту любит Цунаде и хочет Цунаде. Его фантазии не хватает ни на что, его ласки торопливы и неловки, он не в силах контролировать себя с ней. Она слишком желанна, слишком дорога, слишком любима, чтобы он мог вдумчиво и сдержанно разложить её, как тех, в сущности, немногочисленных девиц в его жизни.
Поэтому он молча смотрит. Смотрит, как, наигравшись с грудью, Орочимару спускается ниже, как властно придерживает дёрнувшиеся навстречу его губам бёдра.
Что он проделывает, Джирайя не видит, но стоны, что рвутся изо рта Цунаде, взвинчивают его нетерпение до небес. Он скользит рукой под полотенце и дарит себе несколько коротких, мучительных ласк. Когда же это кончится?..
Орочимару нетороплив сегодня. Выматывающе нетороплив. Жестоко нетороплив, понимает Джирайя, когда Цунаде дышит коротко-коротко, выгибается, напряжённо поджимает пальцы, и дрожь проходит по её ногам.
Она вот-вот кончит, и тогда… Если она кончит, то он, Джирайя, будет вынужден ждать ещё как минимум полчаса. Это невыносимо, он не выдержит, не сможет!
— Не надо… — чуть слышно, на грани ультразвука просит он, презирая себя. Орочимару на секунду отрывается от Цунаде, всего на секунду, чтобы дать понять, что услышал его. Он не приникает обратно, отстраняется и заменяет язык пальцами. Чуть отодвинувшись — ровно настолько, чтобы Джирайя видел, как они скрываются в теле Цунаде, — он начинает дразнить её.
Джирайя тонет в желании, его глаза затягивает тёмная муть. Он замечает, что Орочимару смотрит на него. Это само по себе странно, в такой момент — и глядеть на то, как он, Джирайя, пыхтит от нетерпения, скрестив дрожащие руки на груди. Но Орочимару и смотрит странно. Из его глаз в кои-то веки ушла непроницаемая зеркальность, они кажутся темнее, живее. Он смотрит, его пальцы двигаются, Цунаде мучительно выгибается.
Джирайя не успевает понять, что случилось, Орочимару вдруг резко вскакивает с постели. В его движениях нет больше грации, они резкие, почти отчаянные. Джирайя, заторможенный от возбуждения, смотрит, как Орочимару подходит к нему, нахмурив тонкие брови.
Бледная ладонь касается груди, скользит ниже, заставляя расцепить руки. Орочимару смотрит вниз, и Джирайя не видит выражение его глаз, но слышит, как тот дышит, коротко и часто, словно в кои-то веки и он возбудился.
Орочимару уверенно снимает с него полотенце. Джирайя через его плечо смотрит на оставленную на постели Цунаде. Она, повернув голову, кусает край подушки. Его девочка мучается, и всё, чего хочет Джирайя, — это пойти скорее к ней и успокоить её, дать ей всё, что может.
Он пытается сделать шаг, но Орочимару не пускает. Джирайя, не понимая, пытается отпихнуть его к чертям и вдруг замирает. Орочимару смотрит так… так похоже на него самого. Вернее, Джирайя думает, что он выглядит примерно так же, когда смотрит на них с Цунаде, но… Он не понимает этого взгляда. Потому что он возбуждён до предела, потому что не в силах что-то там соображать, когда Цунаде постанывает от нетерпения. Орочимару криво усмехается, словно может читать его мысли. Его рука резко ложится Джирайе на затылок.
Джирайя отвечает на поцелуй автоматически. Не может не ответить, когда возбуждение так сильно. Он властно проталкивает язык в рот Орочимару, когда тот чуть теряет первый запал. Они целуются, кажется, всего мгновение. Орочимару первым разрывает поцелуй, нежно прижимается щекой к щеке.
— Глупый Джирайя, — шепчет он ему, полубезумному от страсти.
— Джирайя, — жалобно шепчет Цунаде. — Ну где ты там?..
Джирайя отодвигает с дороги Орочимару. Небрежно, как ветку, что лезет в глаза, и сильно, как гору, что встала на пути. Он идёт к ней. Кровать приветствует его скрипом, простыни нагрелись от жара истомившегося тела. Он не решается поцеловать или приласкать, да и Цунаде уже доведена до такого состояния, что может только болезненно дрожать.
— Сейчас, сейчас, — бормочет он, ничего не соображая, подхватывает её ноги и, не удержавшись, наклоняется и целует горячую коленку.
Она не стонет, когда он входит. Закатывает глаза, приоткрывает губы, но молчит, лишь дышит — сбито, коротко, жарко. Жарко снаружи, жарко внутри. Жарко в груди, когда он смотрит сверху на раскрасневшуюся взмокшую Цунаде, жадно встречающую каждый толчок.
Джирайе мало того, что она обнимает его ногами, он хочет Цунаде ближе. Подтягивает к себе, усаживая на колени, прижимает крепко. Так не слишком удобно трахаться, зато так близко всё её тело, каждый сантиметр, каждый уголок, так близко хрупкая шея, которую можно поцеловать. Близко ягодицы, которые можно собственнически сжать до недовольного стона.
Цунаде чуть надавливает на его плечо и отстраняется, разрывая тёплый кокон объятий. Она становится на колени, а руками берётся за изножье кровати, чувственно прогибаясь в спине.
Джирайя знает — это конец. Цунаде почти на грани, она никогда не кончает лицом к нему, всегда встаёт в эту чёртову собачью позу, прячет себя, утыкается лицом в простыни. Он гладит её спину, ровную стрелку позвоночника, округлые горячие ягодицы. Она наконец стонет. С ним, от него, для него. Он задаёт ритм, жестокий и быстрый от невысказанной обиды. Агрессивно толкает бёдра, чувствуя, как всё тело напрягается струной.
Джирайя на мгновение отрывает взгляд от Цунаде и видит Орочимару. Тот сидит на подоконнике, на его месте. И смотрит, скрестив руки на груди. Глаза тёмные до черноты, дыхание жаркое, на бледных щеках что-то отдалённо напоминающее румянец. Он смотрит на то, как резкими толчками соединяются и расходятся их с Цунаде тела, и в глазах что-то такое, смутно знакомое и совершенно неопределимое.
Джирайя чувствует, что Цунаде ещё не насытилась, а его самого уже неудержимо скручивает. Он моргает, пытаясь отвлечься, сосредоточиться на Орочимару, чтобы не кончить слишком рано.
Орочимару глядит на него. Секунда, другая. Джирайя стонет, не прекращая толчки, закрывает на миг глаза от невозможной истомы. А когда открывает, Орочимару рядом с ним. От неожиданности Джирайю чуть отпускает. Под смутное глухое ворчание Цунаде он меняет темп на чуть более медленный.
Орочимару целует его во влажное от пота плечо. Не задумчиво и отстранённо, а так, словно приникает к источнику после перехода пустыни. Он прижимается к нему на миг, и сквозь одежду Джирайя чувствует вполне определённую, беззастенчивую эрекцию. Он не удивляется и не думает об этом. Потому что Цунаде приподнимается и всхлипом просит его о большем, и Джирайя тут же переключается на неё. Он снова набирает темп, забывая обо всём на свете, снова жадными руками ворует мимолетные ласки. Вскоре она кончает. Джирайя чувствует эту сладкую дрожь завершения, чувствует, как она разом обмякает в его руках, становится податливой и безразличной. Он с болезненной гримасой вынимает налитой член и касается его непослушной рукой.
Цунаде мягко стекает на простыни, пытаясь выровнять дыхание, а Джирайя глядит на неё и быстро дрочит, изнывая от прохлады воздуха на контрасте с её телом.
— Цунаде, — шепчет он, переворачивая её на спину.
Она с неохотцей, лениво раздвигает ноги. Она всё ещё горячая, хоть уже и расслабленно-томная, остывающая. Но ему довольно и этого. Последних, особенно ярких вспышек страсти и сестринской нежности, с которой она прижимает его голову к груди, когда он затихает.
Эти минуты, когда он, ослеплённый и вымотанный, лежит у неё на груди, а она, такая же уставшая, перебирает его волосы, даже не открывая глаз, особенно ценны для Джирайи.
Но всё заканчивается одинаково. Цунаде высвобождается и всем видом даёт понять, что рандеву окончено, он, презрительно игнорируя душ, топает в другую комнату, где стоят ещё две постели.
Но сегодня Орочимару не встречает его как обычно, уже отвернувшись к стенке и закутавшись в одеяло. Он стоит с обнажённым мускулистым торсом, с распущенными тёмными волосами.
Джирайя, глянув на него, неловко осознает свою наготу. Прикрываться как-то глупо, он не совершает ни одного изобличающего его смущение движения, но Орочимару, как всегда, читает его мысли и с гадкой усмешкой проходится взглядом по всему телу. Однако через секунду усмешка тает, бледная грудь с ровными мускулами подёргивается от дыхания.
— Теперь ты знаешь, — говорит Орочимару негромко и без привычной насмешки. Джирайя, остывший от дурмана возбуждения, кивает и смотрит на напарника. Длинные волосы кажутся шёлковыми, скулы на лице в темноте расчерчены особенно ярко. Тело поджарое, стройное, с чёрными росчерками татуировок на плечах, с крохотной дорожкой волосков, уходящей за пояс брюк. Жёсткое, прямое, сильное. Мужское.
— Извини, — пожимает плечами Джирайя. — На мужиков у меня не стоит.
— Да? Ну тогда, может, просто отсосёшь мне? — ни на секунду не замявшись, выдает Орочимару. Джирайя, остолбенев, не находит слов. Лицо Орочимару в темноте меняется. Жгут жёлтым глаза, хмурятся брови. — Ладно. Забудь. Спокойной ночи.
Отвернувшись, он быстро дёргает пряжку ремня. Джирайя и сам не понимает, почему, но шагает к нему и обнимает за пояс. Орочимару замирает. Джирайя чувствует, как он вибрирует от бешенства и невыплеснутого возбуждения.
Джирайя задумчиво, не вполне уверенный, что это хорошая затея, расстёгивает одной рукой ширинку на брюках Орочимару. А тот вдруг так сладко вздыхает, что Джирайя сам не понимает, как не замечал этого так долго. Орочимару откидывает голову назад и утыкается носом в шею, от чего Джирайя сладко подрагивает. Цунаде никогда… никогда…
Член на ощупь как бархатный, горячий и твёрдый. И ласкать его так привычно, словно подрачивать самому себе. Только Орочимару, прильнувший к плечу, соблазнительно дышит в шею, а ноги у него подкашиваются, так что то и дело приходится поддерживать, чтоб не рухнул. Кончая, Орочимару прикусывает его шею, да так, что Джирайя отчётливо морщится от боли. Орочимару едва стоит на ногах, но подтолкнуть его к постели Джирайя не решается, это слишком похоже на простой тычок в спину.
Наконец Орочимару сам отлепляется от него, выпутывается из сползших на щиколотки брюк.
Джирайя, брезгливо морщась, разыскивает что-то похожее на тряпку и стирает сперму с пальцев.
— Сойдёт? — бурчит он в темноту. Кровать Орочимару прогибается под его весом, он кутается в одеяло, сытый и расслабленный.
— На первый раз — да, — мурлычет Орочимару, а Джирайя усмехается в темноте.
Но в эту ночь, в первый раз после всех игр, он спокойно и быстро засыпает, не мучаясь ни недосказанностью, ни мыслями.
Сборы с утра чёткие и быстрые. Пришёл приказ об их переброске в другую точку. Цунаде привычно громко командует, Орочимару лениво-презрительно оглядывает рядовых шиноби, а Джирайя улыбается проходящим мимо хорошеньким девушкам-ниндзя. Рутина войны затягивает, как водоворот, быстро и неумолимо. Они сражаются вместе, едят вместе недоваренный рис на походной кухне, обсуждают прошедшие сражения и вспоминают погибших приятелей. Это беспрерывная череда дней, без страха и сомнений, с чёткой целью и верой в свои силы. Иногда Цунаде слишком засиживается за картами с джонинами из штаба, занимает у Орочимару деньги и никогда не возвращает. Джирайя порой бесится от глупых бюрократических проволочек, от вечного совещательства командования через ненадёжную систему связи с Четвёртым Хокаге. Иногда разбивает сердце какой-нибудь наивной девчонке и не чувствует за собой вины. Орочимару большей частью скучает и ко всему безразличен. Но иногда Джирайя находит его на отдалённом краю лагеря, наблюдающим за молодыми шиноби, что разминаются перед боем или тренируются в период затишья. Что он там высматривает в этих недомерках, Джирайя не понимает, да и некогда задумываться об этом. В любую секунду их подстерегает опасность или свалившийся с неба приказ. Любая секунда — это благодать затишья или пьяная ярость боя.
— Как думаешь, что будет с нами после войны? — спрашивает его однажды вечером захмелевшая от самопальной водки Цунаде. Костёр разбрасывает по ночному лесу причудливые тени.
— Ничего, — пожимает плечами Джирайя. Орочимару, скучая, смотрит в сторону. — Мы просто вернёмся домой.
баннер
код